Концепция человека и его природы

Эрих Фромм

Избранные главы из книги: Фромм Э. Из плена иллюзий (Как я столкнулся с Марксом и Фрейдом). М. 1991. – 148 с.

III. КОНЦЕПЦИЯ ЧЕЛОВЕКА И ЕГО ПРИРОДЫ.

Общеизвестно, что всем людям свойственны одни и те же основные антропологические и физиологические черты, и каждый врач понимает, что любого человека, вне зависимости от расы и цвета кожи, он мог бы лечить теми же методами, какие он применяет к человеку своей расы. Но имеет ли человек столь же общую психическую организацию; есть ли
у всех людей вообще одна и та же человеческая природа? Существует ли такая сущность – «человеческая природа»?

Эти вопросы ни в коем случае нельзя считать чисто академическими. Если бы люди различались в своей психической и духовной основе, как бы мы могли говорить о человечестве в более широком смысле, нежели физиологический и анатомический? Как бы мы могли понять «чужака», если бы он в принципе отличался от нас? Как бы мы могли понять искусство совершенно иных культур, их мифы, их драму, их скульптуру; не свидетельствует ли это о том, что все мы обладаем одной и той же человеческой природой?

Вся концепция человечности и гуманизма основывается на идее человеческой природы, присущей всем людям. Это — исходное положение как буддизма, так и иудейско-христианской традиции. Первое из этих учений разрабатывало представления о человеке в экзистенциальных и антропологических понятиях; в нем утверждалось, что одни и те
же психические законы распространяются на всех людей, поскольку «человеческая ситуация» одинакова для всех нас; что все мы живем под влиянием иллюзии отдельности и нерушимости нашего «я»; что все мы пытаемся найти ответ на вопрос о существовании, алчно цепляясь за вещи, в том числе и за такую специфическую вещь, как «я»; что все мы
страдаем, поскольку такой ответ на запрос жизни ошибочен, и что мы можем избавиться от страдания, только дав правильный ответ о необходимости преодолеть иллюзию отдельности, преодолеть алчность и пробудиться навстречу фундаментальным истинам, которые управляют нашим существованием.

Иудейско-христианская традиция определяла человека по-иному, поскольку основывалась на признании Бога как высшего творца и правителя. Мужчина и женщина — предки всего человеческого рода, и эти предки, как и все грядущие поколения, сотворены «по образу и подобию Божьему». Всем им свойственны одни и те же основные черты, делающие их людьми и дающие им возможность знать и любить друг друга. Это предпосылка для пророческой картины мессианского времени, мирного единения всего человечества.

Среди философов Спиноза — отец современной динамической психологии — первым постулировал представление о природе человека, осмыслив ее как «модель человеческой природы», которую можно найти и определить и из которой проистекают законы человеческого поведения и реагирования. Как и любое другое существо в природе, можно познать, человека вообще, а не только людей той или иной культуры, потому что
человек един и все мы во все времена подвластны одним и тем же законам. Философы XVIII и XIX вв. (особенно Гете и Гердер) считали, что врожденная человечность ведет человека к более высоким ступеням развития; они верили, что каждый индивид несет в себе не только свою индивидуальность, но также и всю человечность со всеми ее возможностями. Они считали, что жизненной задачей человека является развитие через индивидуальность к всеобщности, и верили, что голосом человечности наделен каждый и каждое человеческое существо может его распознать.

Ныне идея человеческой природы, или .сущности человека, пользуется дурной славой, частью из-за скептического отношения к метафизическим и абстрактным терминам, типа «сущность человека», частью из-за утраты переживания человечности, лежавшего в основе концепций буддизма, иудео-христианства, спинозизма и Просвещения. Современные психологи и социологи склонны считать человека чистым листом бумаги, на котором каждая культура пишет свои письмена. И хотя они не отрицают единства человеческого рода, едва ли они оставляют хоть какое-нибудь содержание в упомянутой концепции человечности.

В противоположность этим современным тенденциям Маркс и Фрейд полагали, что человеческое поведение полностью постижимо, потому что это поведение человека, биологического вида, который можно определить через психические и духовные характеристики.

Допуская существование природы человека, Маркс избежал распространенной ошибки смешения ее с некоторыми особенностями ее проявления. Он отличал «человеческую природу вообще» от «человеческой природы, изменяющейся в каждую историческую эпоху». «Человеческую природу вообще» мы, конечно же, не можем увидеть как таковую, поскольку то, что мы наблюдаем, всегда представляет собой специфические проявления человеческой природы в различных культурах. Но из этих многообразных проявлений мы можем заключить, что есть «человеческая природа вообще», какие законы ею управляют и какими потребностями обладает человек в качестве человека.

В ранних произведениях Маркс называл «человеческую природу вообще» «сущностью человека». Позже он отказался от этого термина, так как хотел пояснить, что «сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду» (Маркс К., Энгельс Ф.Соч. Т. 3. С. 3. Ряд советских марксистов и некоторые писатели-некоммунисты заявили, что взгляды «раннего» Маркса, выраженные в «философских рукописях», основательно отличаются от взглядов «зрелого» Маркса. Однако я считаю, как, впрочем, и большинство несоветских марксистов и социалистов-гуманистов, что подобная интерпретация несостоятельна и служит единственной цели — отождествить советскую идеологию с идеями Маркса). Маркс также старался избежать того, чтобы создалось впечатление, будто он мыслит сущность человека как внеисторическую субстанцию. По Марксу, природа человека – это данные ему возможности, набор условий, как бы сырой человеческий материал, который сам по себе не может изменяться, так как размер и структура человеческого мозга остались неизменными со времени возникновения цивилизации. Тем не менее человек действительно изменяется в ходе истории, являясь ее продуктом. Он становится тем, что он представляет собой потенциально. История — это процесс созидания человеком самого себя путем реализации в трудовой деятельности потенций, данных ему от рождения…

Маркс был против двух позиций: внеисторической, согласно которой природа человека — это субстанция, существующая с самого начала истории, и релятивистской, утверждающей, что человеческая природа не обладает какими бы то ни было присущими ей качествами, а является не чем иным, как отражением социальных условий. Однако он так и не создал в достаточной степени развитой теории природы человека, которая бы преодолела как внеисторическую, так и релятивистскую позиции; поэтому точка зрения Маркса на природу человека не защищена от различных противоречивых истолкований.

Тем не менее из его концепции вытекают некоторые идеи о психическом здоровье и патологии человека. Основным проявлением психической патологии Маркс называет изуродованного и отчужденного человека; основным проявлением психического здоровья он считает активного, производительного, самостоятельного человека. Мы еще вернемся
к этим утверждениям, после того как обсудим концепцию человеческой мотивации у Маркса и у Фрейда.

Сейчас, однако, мы должны вновь обратиться к концепции человеческой природы в учении Фрейда. Каждому, кто знаком с системой Фрейда, вряд ли нужно объяснять, что предметом его исследования был человек как таковой, или, выражаясь языком Спинозы, Фрейд был создателем «модели человеческой природы». Эта модель была разработана в духе материалистической мысли XIX в. Человек считался машиной, которая движется благодаря относительно постоянному количеству сексуальной энергии, называемой либидо. Либидо создает болезненное напряжение, которое уменьшается только путем физического высвобождения энергии; это освобождение от болезненного напряжения Фрейд назвал «удовольствием». После снижения либидозного напряжения оно вновь нарастает под влиянием химических реакций в организме, порождая новую потребность уменьшить напряжение, то есть потребность в «удовольствии».

Этот динамизм, ведущий от напряжения к освобождению от него и к возобновлению напряжения, от страдания к удовольствию и вновь к страданию, Фрейд назвал «принципом удовольствия». Он противопоставлял его «принципу реальности», который подсказывает человеку, к чему следует стремиться и чего избегать в реальном мире, в котором он живет, чтобы обеспечить себе выживание. Принцип реальности часто вступает в конфликт с принципом удовольствия, и условием душевного здоровья является определенная уравновешенность между ними. Если же равновесие нарушено в пользу одного из принципов, результатом станут невротические и психотические проявления.

V. ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ МОТИВАЦИЯ

Какие же мотивы побуждают человека действовать определенным образом, какие стремления толкают его в определенном направлении? На первый взгляд кажется, будто, отвечая на этот вопрос. Маркс и Фрейд наиболее далеки друг от друга, а между их системами существует неразрешимое противоречие. «Материалистическое» учение
Маркса об истории обычно истолковывается как утверждение того, что основным мотивом для человека является его стремление к удовлетворению материальных потребностей, его желание использовать и иметь все больше и больше. Затем эта алчность как основная человеческая мотивация противопоставляется представлению Фрейда,
согласно которому наиболее сильную мотивацию составляет сексуальная потребность человека. Стремление к собственности, с одной стороны, и стремление к сексуальному удовлетворению — с другой, представляются противоположными объяснениями человеческой мотивации.

Из всего уже сказанного о теории Фрейда вытекает, что такое предположение искажает его концепцию, чрезмерно ее упрощая. Фрейд считает, что человеком движут противоречия, особенно противоречия между стремлением к сексуальному удовольствию и стремлением к выживанию и господству над окружающим. Этот конфликт представляется более глубоким, когда Фрейд касается еще одного фактора, противостоящего уже упомянутым, — суперэго — совокупного авторитета отца и представленных им моральных норм. Таким образом, с точки зрения Фрейда, человеком руководят конфликтующие друг с другом силы, но ни в коем случае не одно лишь желание сексуального удовлетворения (попутно упомяну, что, развивая свою теорию дальше, Фрейд продолжал мыслить противоречивыми категориями, в частности он говорил об «инстинкте жизни» и «инстинкте смерти» как о двух силах, постоянно враждующих в человеке и мотивирующих его поступки).

Схематическое представление о Марксовой теории мотивации еще сильнее фальсифицирует его мысль, чем в случае с Фрейдом. Искажение начинается с неверного понимания термина «материализм». Этот термин, как и противоположный ему термин – «идеализм», может иметь совершенно разные значения в зависимости от контекста, в котором он применяется. Когда говорят о человеке, то «материалистом» называют
того, кто в основном озабочен удовлетворением материальных стремлений, а «идеалистом» — того, кто руководствуется идеей, то есть духовной или этической мотивацией. Однако в философской терминологии «материализм» и «идеализм» могут пониматься совершенно иначе, и тогда термин «материализм» можно употребить, говоря о Марксовом «историческом материализме» (термин, которым сам Маркс в действительности никогда не пользовался).

С философской точки зрения идеализм означает признание того, что основную реальность составляют идеи, а материальный мир, воспринимаемый с помощью органов чувств, сам по себе реальностью не обладает. Для материализма, преобладавшего в конце XIX в., реальна материя, но не идея. В противовес
механистическому материализму (лежавшему в основании учения Фрейда), Маркс не занимался установлением причинных связей между материей и мышлением, а рассматривал все явления как результат деятельности реальных людей (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 25. (Эрих Фромм, анализируя взгляды К. Маркса, приводит выдержки из работы «Немецкая идеология», написанной К. Марксом совместно с Ф. Энгельсом. — прим. перев.)).

Марксов «материализм» предусматривает, что изучение человека должно начинаться с реального Человека, каким мы его находим, а не с его мыслей о себе и о мире, с помощью которых он пытается объяснить самого себя. Чтобы понять, как могло возникнуть смешение личностного и философского истолкования материализма, как это произошло в случае с Марксом, мы должны продолжить наше рассмотрение так называемой Марксовой «экономической теории общества». Это понятие получило следующую трактовку: деятельность человека в историческом процессе определяется исключительно экономическими мотивами; «экономический» фактор обусловлен психологическими, субъективными мотивами и может быть истолкован как экономические интересы. Но Маркс не это имел в виду.

Исторический материализм — отнюдь не психологическая теория; его основное положение состоит в том, что ‘способ производства определяет практическую жизнедеятельность человека, а практика определяет его мышление, социальную и политическую структуру общества. В этом контексте экономика связывается не с психическими побуждениями, а со способом производства, не с субъективно-психологическим, а с объективным социально-экономическим фактором. Идея Маркса о том, что человека формирует его практическая жизнь, сама по себе не нова. Ту же самую идею Монтескье выразил следующим образом: «Институты формируют людей»; аналогично выражал ее и Роберт Оуэн. Новым в системе Маркса было то, что он детально проанализировал, что представляют собой эти институты, которые, по его мнению, следует рассматривать как часть целостной системы производства, характеризующей данное общество.

Различие в экономических условиях порождает различие в психологической мотивации. Одна экономическая система может привести к созданию аскетических наклонностей, как было на заре развития капитализма; другая — к преобладанию бережливости и накопительства, как это происходило в условиях капитализма XIX в.; третья — к преобладающему желанию тратить денежные средства и ко все возрастающему
уровню потребления, что характерно для современных капиталистических стран. В системе Маркса есть лишь одна квазипсихологическая предпосылка: человек сначала должен есть и пить, иметь крышу над головой и одежду, прежде чем он сможет заниматься политикой, наукой, искусством, религией и др. Отсюда производство
необходимых средств существования, а соответственно и степень экономического развития, достигнутая в данном обществе, образуют основу, на которой развиваются социальные и политические институты, а также искусство и религия. В каждый исторический период сам человек формируется преобладающим образом жизни,
который, в свою очередь, определяется способом производства.

Все это, однако, не означает, будто стремление производить или потреблять является основной мотивацией человека. Напротив, Маркс критикует капиталистическое общество главным образом за то, что оно превращает желание человека «иметь» и «использовать»
в господствующее стремление. Маркс считал, что человек, главенствующим желанием которого является «иметь» и «использовать»,- это изуродованный человек. Маркс ставил своей целью достижение социалистического общества, организованного таким образом, чтобы не выгода и не частная собственность были господствующими целями, а свободное развертывание всех человеческих сил. Полностью развитый, истинно очеловеченный человек — это не тот, кто имеет много, а тот, кто является многим.

Воистину одним из наиболее ярких примеров способности человека искажать и упрощать является то, что сторонники капитализма нападают на Маркса за его приверженность якобы «материалистическим» целям. Но это не только не соответствует действительности; парадокс состоит в том, что те же самые защитники капитализма нападают на социализм, заявляя, что стремление к прибыли, на которой покоится капитализм, — единственный значимый мотив созидательной человеческой деятельности и что социализм не может быть эффективным, потому что исключает стремление к прибыли в качестве основного стимула экономики. Все это выглядит еще более запутанным и парадоксальным,
если учесть, что русский коммунизм принял эту капиталистическую идею и что для советских руководителей, рабочих и крестьян стремление к выгоде является наиболее важным побудительным мотивом современной советской экономики. Не только на практике, но часто и в теоретических положениях о человеческой мотивации советская и капиталистическая системы согласны Друг с другом и обе одинаково противоречат теории Маркса и его целям.

VI. БОЛЬНОЙ ИНДИВИД И БОЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО

Что представляет собой концепция психической патологии у Фрейда и у Маркса? Концепция Фрейда хорошо — известна. Она исходит из допущения, что, если человек не справляется с Эдиповым комплексом и ему не удается преодолеть свои инфантильные стремления и развить зрелую генитальную-ориентацию, он разрывается между своими детскими желаниями и требованиями взрослого человека. Невротические симптомы свидетельствуют о компромиссе между инфантильными и взрослыми потребностями, в то время как психоз — это такой вид патологии, при котором детские желания и фантазии переполняют Эго взрослого человека, и ни о каком компромиссе между двумя мирами нет и речи.

Маркс, конечно, никогда всерьез не занимался психопатологией, тем не менее он говорит об одной форме психических отклонений, которая, по его мнению, является наиболее фундаментальным выражением психопатологии и преодоление которой составляет цель социализма, — об отчуждении. (Концепция отчуждения все больше оказывалась в фокусе дискуссий об идеях Маркса в Англии, Франции, Германии, США, Югославии и в Польше.
Большинство участников этих обсуждений, включая протестантских и католичес-
ких теологов, а также социалистов-гуманистов, стоят на том, что задача преодо-
ления отчуждения является центральным звеном социалистического гуманизма
Маркса и целью социализма; к тому же некоторые авторы считают, что между
ранним и зрелым Марксом существует полная преемственность, несмотря на
различия в терминологии и акцентах (например. Рубель, Гольдман, Боттомор,
Фромм, Петрович, Маркович, Враницкий, Блох, Лукач). Другие авторы, такие,
как Д. Белл, Л. Фойер и до некоторой степени Ч. Р. Миллс, полагают, что тема
отчуждения не является для Маркса ни нужной, ни тем болев центральной.)

Что же понимает Маркс под отчуждением? Суть этой концепции, впервые разработанной Гегелем, состоит в том, что мир (природа, вещи, другие люди и сам человек) превращается в чуждый человеку мир. Человек не ощущает себя субъектом собственных действий, человеком мыслящим, чувствующим, любящим, он ощущает себя только в произведенных им вещах в качестве объекта внешних проявлений собственных сил. Он находится в контакте с самим собой, только подчиняясь им самим созданным продуктам.

Считая Бога субъектом истории, Гегель усматривал в человеке Бога в состоянии самоотчуждения, а в историческом процессе – возвращение Бога к самому себе.
Фейербах перевернул учение Гегеля; он считал, что Бог представляет собой силы самого человека, перенесенные с человека — собственника этих сил — на внешнее существо, так что человек соприкасается со своими собственными силами только через поклонение Богу; и чем Бог сильнее и богаче, тем слабее, и беднее становится человек. Мысли Фейербаха глубоко взволновали Маркса и сильно подействовали на него. Во введении «К критике гегелевской философии права» (написанной в конце 1843 г.) он следовал за Фейербахом в анализе отчуждения. В «Экономическо-философских рукописях 1844 года».
Маркс перешел от религиозного отчуждения к отчуждению труда. По аналогии с фейербаховским анализом религиозного отчуждения Маркс писал: «Рабочий становится тем беднее, чем больше богатства он производит, чем больше растут мощь и размеры его продукции» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 87. Вряд ли можно считать таким уж надуманным довод, согласно которому Маркс, разрабатывая свою ошибочную теорию о все возрастающем обнищании рабочего в процессе развития капитализма, находился под влиянием этой аналогии между религиозным и экономическим отчуждением, хотя его экономические положения кажутся не чем иным, как логическим выводом из его экономической теории о труде, стоимости и других факторах). …Рассуждая дальше, Маркс показывает, что рабочий отчужден не только от созданных им продуктов; <отчуждение проявляется не только в конечном результате, но и в самом акте производства, в самой производственной деятельности (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 90).

От концепции отчужденного труда Маркс переходит к концепции отчуждения человека от самого себя, от других людей и от природы. Он определяет труд в его первоначальной, неотчужденной форме как «жизнедеятельность, производственную жизнь», а затем переходит к определению родовой специфики человека как «свободной сознательной деятельности». В отчужденном труде свободная сознательная деятельность человека искажается до состояния отчужденной деятельности, и «сама жизнь оказывается лишь средством к жизни» (Там же. С. 93).

Как свидетельствуют приведенные положения, Маркс озабочен отнюдь не только отчуждением человека от произведенного продукта или отчуждением труда. Его беспокоит отчуждение человека от жизни, от самого себя, от своих близких (См. там же. С. 94-95).

Представляя Марксову концепцию отчуждения, изложенную в «Экономическо-философских рукописях», должен добавить, что эта концепция сохраняет центральное значение во всех последующих его работах, включая «Капитал», чего не скажешь о слове «отчуждение» (См. там же. Т. 3. С. 33; Т. 23. С. 433). …Таким образом, согласно Марксу, отчуждение — болезненное состояние для человека. Это не новая болезнь, поскольку она начинается неизбежно вместе с разделением труда, то есть с утверждения превосходства цивилизации над первобытным состоянием. В наибольшей степени этой болезни подвержен рабочий класс, хотя от нее страдают все. Лечить болезнь можно только тогда, когда она достигла пикового состояния; только полностью отчужденный человек может преодолеть отчуждение: он вынужден преодолевать отчуждение, поскольку не может жить в состоянии тотального отчуждения и оставаться нормальным. Ответом на
данную проблему является социализм: — это общество, в котором человек становится сознательным субъектом истории, ощущает себя субъектом собственных сил и поэтому освобождает себя от зависимости от вещей и обстоятельств. Эту идею о социализме и реализации свободы Маркс выразил в конце III тома «Капитала» (См. там же. Т. 25. Ч. II.- С. 386-387).

Проблема отчуждения предстанет перед нами как моральная и психологическая, если мы учтем мнения Маркса по следующим двум вопросам. Согласно Марксу, отчуждение разлагает и извращает все человеческие ценности. Возводя экономическую деятельность и присущие ей атрибуты – «прибыль, работу, бережливость, умеренность» — в ранг
высших жизненных ценностей, человек лишается возможности развивать подлинно моральные ценности человечества, «богатство такими вещами, как чистая совесть, добродетель и т. д.; но как я могу быть добродетельным, если я вообще не существую? Как я могу иметь чистую совесть, если я ничего не знаю?» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 133). В состоянии отчуждения каждая сфера жизни, экономическая и моральная, не связаны друг с другом, «каждая… фиксирует особый круг отчужденной сущностной деятельности и каждая относится отчужденно к другому отчуждению» (Там же).

С изумительной ясностью Маркс предвидел, как потребности человека в отчужденном обществе будут извращаться до состояния подлинных слабостей (См. там же. С. 128-129). Человек, подвластный отчужденным потребностям,- это «существо и духовно и физически обесчеловеченное… обладающий сознанием и самостоятельной деятельностью… человек-товар…» (Там же. С. 101). Этот человек-товар знает лишь один способ отнести себя к внешнему миру: иметь и потреблять (использовать) его. И чем больше он отчужден, тем в большей степени чувство обладания и использования составляет его отношение к миру…

При обсуждении Марксовой концепции отчуждения определенный интерес может представлять указание на близость феноменов отчуждения и перенесения — одного из важнейших понятий в системе Фрейда. По наблюдениям Фрейда, пациент психоаналитика иногда склонялся к тому, чтобы влюбиться во врача, иногда боялся его или даже ненавидел, но все это совершенно безотносительно к действительной личности психоаналитика. Фрейд полагал, что нашел теоретическое объяснение этому феномену, допустив, что пациент переносит на личность психоаналитика те чувства любви, страха или ненависти, которые он испытывал, будучи ребенком, по отношению к отцу и матери. Фрейд пришел к заключению, что в явлении «перенесения» сохранившийся в пациенте
ребенок соотносит себя с личностью психоаналитика, как если бы тот был его отцом или матерью.

Вне всяких сомнений, предложенная Фрейдом интерпретация перенесения содержит в себе значительную долю истины и подтверждается большим количеством свидетельств. Однако это еще не полное объяснение. Взрослый пациент — не ребенок, и говорить о ребенке в нем или о его бессознательном — значит использовать топологический язык, не учитывающий всей сложности фактов. Взрослый пациент-невротик — это отчужденное человеческое существо; он не способен на сильные чувства, он испуган и подавлен, потому что не чувствует себя субъектом и инициатором собственных поступков и переживаний. Он невротичен, потому что отчужден. Чтобы преодолеть ощущение .внутренней пустоты и бессилия, он выбирает объект, на который проецирует собственные человеческие качества: любовь, ум, смелость и прочее. Подчиняясь этому объекту, он чувствует себя в единстве со своими качествами; он чувствует себя сильным, мудрым, смелым, защищенным. Утрата объекта означает опасность утраты самого
себя.

Этот механизм идолопоклонства, основанный на индивидуальном отчуждении, определяет динамизм перенесения, придающий ему силу и интенсивность. Менее отчужденный человек тоже может переносить некоторые инфантильные переживания на психоаналитика, но они будут не такими напряженными. Испытывая потребность в идоле и занимаясь его поисками, отчужденный пациент находит психоаналитика и наделяет
его чертами .отца и матери — двух важнейших персон, знакомых ему с детства. Таким образом, содержание перенесения обычно восходит к инфантильным образам, тогда как его интенсивность – результат степени отчуждения пациента. Нет необходимости добавлять, что перенесение не ограничивается ситуацией с психоаналитиком. Его можно
обнаружить во всех случаях обожествления авторитетов в политической, религиозной и общественной жизни.

Перенесение — не единственный феномен психопатологии, который можно понимать как выражение отчуждения… Отчуждение как болезнь личности можно считать сердцевиной психопатологии современного человека… Часто человеку представляется, будто он придумал нечто, будто его мысль — результат его собственной мыслительной деятельности; в действительности же он перенес свой рассудок на такие идолы, как
общественное мнение, газеты, правительство или политический лидер. Он верит, что они выражают его мысли, тогда как в действительности он принимает их мысли за свои собственные, потому что он избрал их своими идолами, божествами мудрости и знания. Именно по этой причине он зависим от своих идолов и не способен отказаться от
поклонения. Он их раб, потому что вложил в них свой ум.

Другим примером отчуждения является отчуждение надежды, при котором будущее превращается в идола. Такое обожествление истории ясно прослеживается во взглядах Робеспьера… Сходным образом коммунисты часто пользуются искаженной версией Марксовой философии истории. Их логика такова: все, что согласуется с общей направленностью истории, необходимо, и, значит, хорошо, и наоборот. С этой
точки зрения, представленной и Робеспьером, и коммунистами, не человек делает историю, а история делает человека. Не человек надеется на будущее и верит в него, а будущее оценивает человека и решает, правильная ли у него вера. Маркс очень кратко выразил взгляд на историю, противоположный приведенному мною отчужденному взгляду. «История,- писал он в «Святом семействе», — не делает ничего, она «не
обладает никаким необъятным богатством», она «не сражается ни в каких битвах»! Не «история», а именно человек, действительный, живой человек — вот кто делает все это. …История — не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 102. Раздел, в котором приводятся эти слова, написан Ф. Энгельсом.- прим. перев.).

В самом широком смысле любой невроз можно считать следствием отчуждения; это так, потому что невроз .характеризуется тем, что одна страсть (например, к деньгам, власти, женщинам и т. п.) становится доминирующей и обособляется от целостной личности, превращаясь для человека в его повелителя. Эта страсть — его идол, которому он подчиняется, даже если может рационально объяснить природу своего идола и присвоить ему разнообразные и звучные имена. Человеком управляет частичное желание, на которое он переносит все утраченное; и чем человек слабее, тем сильнее это желание. Он отчужден от самого себя как раз потому, что превратился в раба одной из частей самого себя.

Рассматривая отчуждение как патологическое явление, нельзя, однако, упускать из виду тот факт, что Гегель и Маркс считали его явлением необходимым, внутренне присущим человеческому развитию. Это верно применительно к отчуждению и в сфере разума, и в любви. Только в том случае, если я могу отличить внешний мир от самого себя, если внешний мир становится объектом, я могу охватить его мыслью и, превратив его в собственный мир, вновь слиться с ним. Пока ребенок не осознает мир как объект, он не может осмыслить его и восстановить единство с ним.

Человек вынужден отчуждаться, чтобы затем преодолеть этот раскол в деятельности разума. То же самое верно применительно к любви. До тех пор, пока ребенок не отделил себя от внешнего мира, он остается его частью и, следовательно, не может любить. Чтобы я полюбил «другого», он должен стать чужим; в акте любви чужой перестает быть
чужим и становится мною. Любовь предполагает отчуждение и в то же самое время преодолевает его. Эту же идею можно обнаружить в пророческой концепции мессианского времени и в Марксовой концепции социализма. В раю человек оставался растворенным в природе и не осознавал еще своей обособленности от природы и других людей.

Человек приобретает самосознание путем непослушания, и мир отстраняется от него. Согласно пророческой концепции, в ходе истории человек настолько полно развивает свои возможности, что в конце концов достигнет новой гармонии с людьми и природой. Социализм в Марксовом смысле слова может наступить только тогда, когда
человек разорвет все свои первичные узы, превратится в полностью отчужденного и лишь затем окажется в состоянии восстановить свое единство с людьми и природой, не принося в жертву ни целостности, ни индивидуальности.

Концепция отчуждения восходит к ранней стадии зарождения западной традиции, к мыслям ветхозаветных пророков, особенно к их пониманию идолопоклонства. Пророки монотеизма осуждали языческие религии как идолопоклоннические не за то, что в них поклоняются нескольким богам вместо одного. Основное различие между монотеизмом и политеизмом не в количестве богов, а в наличии отчуждения.

Человек расходует свою энергию, свои художественные способности на создание идола, а затем поклоняется ему, хотя тот не что иное, как плод его собственных усилий. Его жизненные силы вылились в «вещь», но эта вещь, став идолом, переживается не как результат его собственных созидательных усилий, а как нечто отделенное от него, превосходящее его и противостоящее ему, чему он поклоняется и что господствует над
ним… Идолопоклонник склоняется перед делом рук своих. Идол представляет в отчужденной форме его собственные жизненные силы.

Принцип монотеизма, напротив, заключается в том, что человек бесконечен, что в нем нет частичного качества, которое можно было бы гипостазировать в целое. Бог в монотеизме непостижим и неопределим; Бог — не «вещь». Созданный «по образу и подобию Божьему» человек сотворен носителем бесконечного количества свойств. В идолопоклонстве человек подчиняется проекции одного из своих качеств. Он не чувствует себя центром, из которого исходят жизненные проявления любви и разума. Он становится вещью, и его сосед становится вещью точно так же, как их боги являются вещами. «Идолы язычников — серебро и золото, дело рук человеческих: есть у них уста, но не говорят; есть у них
глаза, но не видят; есть у них уши, но не слышат, и нет дыхания в устах их. Подобны им будут делающие их и всякий, кто надеется на них» (Пс. 134:15-18).

У современного человека, живущего в индустриальном обществе, изменились форма и степень идолопоклонства. Он стал объектом слепых экономических сил, управляющих его жизнью. Он поклоняется делу рук своих, он превращает себя в вещь. И не один лишь рабочий класс отчужден (правда, пожалуй, квалифицированный рабочий выглядит не
таким отчужденным, как те, кто манипулирует людьми и символами) — отчуждены все. Процесс отчуждения; существующий в индустриально развитых странах Европы и Америки вне зависимости от их политической структуры, вызвал новую волну движения протеста. Одним из проявлений этого протеста является возрождение социалистического
гуманизма. Именно в силу того, что отчуждение во всем индустриально развитом мире достигло того предела, за которым оно граничит с безумием, поскольку подрываются и разрушаются религиозные, духовные и политические традиции и создается угроза всеобщего уничтожения в ядерной войне, многие все яснее видят, что Маркс в основном распознал исход болезни современного человека, что он не только видел эту «болезнь», как Фейербах или Кьеркегор, но и показал что нынешнее идолопоклонство коренится в современном способе производства и изменить положение можно только путем полного изменения социально-экономической системы в сочетании с духовным освобождением человека.

Обзор сопоставления соответствующих взглядов Фрейда и Маркса на душевные заболевания с очевидностью показывает, что Фрейд в первую очередь имел дело с индивидуальной патологией, а Маркс — с патологией, свойственной обществу и проистекающей из особенностей его устройства. Точно так же ясно, что содержание психопатологии, с точки зрения Маркса, совершенно отлично от того, как его понимает Фрейд. Последний усматривает причину патологии преимущественно в невозможности установить должное соответствие между Ид и Эго, между инстинктивными требованиями и требованиями реальности; Маркс усматривает основную причину заболевания в отчужденности человека o собственной человечности, а значит, и от своих близких. Зачастую, однако, не замечают того, что Фрейд мыслил отнюдь не только в терминах индивидуальной патологии. Он также говорит и о «социальных неврозах» (см.: Фрейд 3. Неудовлетворенность культурой)…

Несмотря на интерес Фрейда к «социальным неврозам», между взглядами Маркса и Фрейда остается фундаментальное различие: Маркс считает, что общество формирует человека, и поэтому корни патологии видит в специфических особенностях социальной организации. Фрейд же полагает, что человек первоначально формируется под воздействием семьи; он недоучитывает того, что семья — всего лишь представитель
общества; он смотрит на различные общественные системы преимущественно с точки зрения того, какова требуемая ими степень вытеснения, а не под углом зрения специфики их организации и, соответствия их социального качества особенностям мыслей и чувств членов данного общества.

Сколь бы ни было кратким обсуждение различий между взглядами Маркса и Фрейда на психопатологию, необходимо коснуться еще одного аспекта обсуждаемого вопроса, который свидетельствует о том, что в своих рассуждениях они опираются на один и тот же метод. С точки зрения Фрейда, первоначальный нарциссизм ребенка и более поздние
оральная и анальная стадии в развитии либидо являются «нормальными» настолько, насколько они необходимы в процессе эволюции. Жадный ребенок-иждивенец — это не больной. А жадный взрослый-иждивенец, «фиксированный» на оральной стадии развития ребенка или «регрессировавший» до этой стадии, — уже больной. Основные потребности и стремления у ребенка и у взрослого одни и те же; почему же тогда один здоров, а другой болен? Совершенно очевидно, что ответ надо искать в концепции эволюции. То, что нормально на одной стадии, патологично на другой. Иначе говоря, то, что необходимо на определенной стадии, — нормально и разумно. То, что не является необходимым с точки зрения эволюции, — иррационально и патологично. Взрослый, воспроизводящий детский уровень развития, не может его повторить именно потому, что он уже не ребенок.

Вслед за Гегелем Маркс использует тот же метод во взгляде на эволюцию человека в обществе. Первобытный человек, средневековый человек и отчужденный человек индустриального общества вольны или не больны настолько, насколько их ступени развития необходимы. Подобно тому как ребенок должен психологически созреть,
чтобы стать взрослым, так и род человеческий должен созреть социологически, добиваясь господства над природой и обществом, чтобы стать человечным в полном смысле слова. Как бы ни заслуживало сожаления все неразумное в прошлом, оно рационально настолько, насколько необходимо. Но когда род человеческий задерживается на
такой стадии развития, которую ему следовало бы миновать, когда он оказывается в противоречии с возможностями, предоставляемыми исторической ситуацией, тогда его существование иррационально, или, применяя термин Маркса, патологично…

XI. ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ
ПО ОБСУЖДАЕМОЙ ТЕМЕ

Остались еще некоторые идеи, бывшие либо предпосылками, либо следствиями обсуждавшихся в данной книге концепций, однако не подпадающие под названия глав, посвященных учениям Фрейда и Маркса. В данном разделе я постараюсь коснуться некоторых из этих идей.

Первая из них касается связи между «мыслью» и «озабоченностью». Объектом исследования как в психологии, так и в социологии является человек… Пока я остаюсь сторонним наблюдателем, я вижу только явное поведение, и если это все, что я хочу знать, я могу чувствовать себя удовлетворенным, будучи наблюдателем. Но при таком положении от меня ускользает целостность другого человека, полнота его реальности.
Я описал его в том или ином аспекте, но я еще не встретился с ним как с целостностью. Только если я открыт для него, если я отзываюсь ему, точнее говоря, если я связан с ним, тогда я по-настоящему понимаю своего ближнего; а понимать — значит знать…

Быть связанным, быть вовлеченным означает быть озабоченным. Если я участник, а не просто сторонний наблюдатель, я становлюсь заинтересованным («интер-ессе» означает «быть внутри»). «Быть – в» — значит не быть посторонним. Если я внутри, тогда мир становится моей заботой… Озабоченное знание, знание «изнутри», вызывает желание
помочь; в широком смысле слова, оно направлено на исцеление…

Моя деятельность в качестве психоаналитика заметно помогла мне понять все это. Я прошел обучение в строгом соответствии с ортодоксальной фрейдовской процедурой анализирования пациента, сидя позади него и слушая его ассоциации. Техника психоанализа была разработана по образцу лабораторного эксперимента: пациент был
«объектом», психоаналитик обследовал его свободные ассоциации, сновидения и прочее и анализировал полученный от пациента материал. Психоаналитику полагалось быть сторонним наблюдателем, то есть скорее зеркалом, чем участником. Чем дольше я работал в такой манере, тем меньше удовлетворения я испытывал. Прежде всего, я часто уставал, так что меня даже в сон клонило во время сеанса психоанализа,- и зачастую испытывал облегчение, когда сеанс заканчивался. Но еще хуже было то, что я все больше утрачивал ощущение, что действительно понимаю пациента.

Разумеется, я учился «интерпретировать» ассоциации и сновидения пациента и научился этому до такой степени, что они совпадали с моими теоретическими ожиданиями. Но я по-прежнему говорил скорее о пациенте, чем с ним, и чувствовал, что многое из того, что я должен был бы понять, ускользало от меня. Сначала я, естественно, думал, что все эти сомнения — от недостатка опыта, но когда с опытом сомнения стали возрастать, вместо того чтобы уменьшаться, я начал сомневаться в используемом методе. Поощряемый своими коллегами, имевшими сходный опыт, я начал на ощупь искать новые пути. Наконец я обнаружил один простой путь: вместо того чтобы быть наблюдателем, я должен стать участником, подключиться к пациенту, причем скорее как центр к центру, чем как окружность к окружности. Я открыл, что могу видеть в пациенте такое,
чего раньше не замечал, что я начал скорее понимать его, нежели интерпретировать его слова, что я больше не чувствую усталости во время сеанса.

В то же самое время я прочувствовал, что, даже будучи полностью вовлеченным, можно остаться совершенно объективным. «Объективность» здесь означает видеть пациента таким, каков он есть, а не таким, каким я хочу, чтобы он был. Но быть объективным
можно лишь тогда, когда ничего не требуешь для себя: ни восхищения со стороны пациента, ни его подчинения, ни даже его «исцеления». Поскольку последнее утверждение звучит диссонансом всему сказанному ранее, а именно тому, что мышление оплодотворяется как раз желанием помочь, я хочу подчеркнуть, что в действительности здесь нет противоречия. В своем искреннем желании помочь я ничего не хочу для себя: мое чувство собственного достоинства не пострадает, если у пациента не наступит улучшения, но я не возгоржусь «своими» достижениями, если ему станет лучше.

То, что верно для психологии, верно также и для социологии. Если я не переживаю за общество, мое мышление на нем не сосредоточено, это поиск вслепую, даже если слепота прикрывается набором «данных» и впечатляющей статистикой. Если я занимаюсь человеком — а как я могу заниматься индивидом, не занимаясь обществом, частью которого он является,- причиняемые обществом страдания обрушиваются и на меня, и меня подталкивает желание уменьшить страдание, так чтобы помочь человеку стать полностью человечным. Если вы занимаетесь человеком, ваша озабоченность порождает разнообразные вопросы: как может быть свободным человек, как он может быть человечным в полном смысле слова, как может он стать тем, чем мог бы быть? Именно
эта озабоченность побудила Маркса сделать великие открытия. Как и любые другие научные открытия, они не во всем правильны; воистину история науки — это история заблуждений. Это верно применительно и к теории Маркса, и к теории Фрейда. Важно не то, что новый взгляд — истина в последней инстанции, а то, что он плодотворен, что. он благоприятствует дальнейшим открытиям и, сверх того, что в поисках истины человек меняется сам, потому что его сознание все больше проясняется, и он может передать это все более ясное понимание тем, кто следует за ним.

Взаимосвязь между озабоченностью и знавшем часто и совершенно справедливо выражалась через взаимосвязь между теорией и практикой. Как Маркс написал однажды, надо не только объяснять мир, но и изменять его. В самом деле, объяснение без стремления к изменению пусто, изменение без объяснения слепо. Объяснение и изменение, теория и практика — это не обособленные факторы, которые можно комбинировать; они взаимосвязаны таким образом, что знание оплодотворяется практикой, а практика руководствуется знанием; и теория и практика – обе меняют свою природу, как только они утрачивают обособленность.

Проблема взаимоотношения между теорией и практикой имеет еще одну грань — связь между интеллектом и характером. Разумеется, каждый человек рождается с некоторым уровнем интеллекта, и в том, идиот он или гений, нет вины психологических факторов. Но и идиоты и гении — исключения; меня же все большей больше поражала глупость подавляющего большинства людей, не подпадающих под эти крайние
категории. Я говорю не о недостатке интеллекта, измеряемого с помощью тестов, а о неспособности понять причины явлений, если только они не бросаются в глаза, иди уловить противоречия в самом явлении, установить связь между различными факторами, соотношение которых неочевидно. Эта глупость особенно проявляется во взглядах на человеческие отношения и общественные проблемы.

Почему же люди не замечают наиболее очевидного в проблемах личности и общества, а вместо этого придерживаются стереотипов, бесконечно повторяемых без всякой попытки поставить их под вопрос? За вычетом естественной способности интеллект — это преимущественно производное от независимости, смелости и жизненности; глупость соответственно есть результат подчиненности, страха и внутренней омертвелости. Если основная часть интеллекта состоит в способности установить связь между факторами, которые до сих пор не казались связанными, то человек, придерживающийся стереотипов и условностей, не осмелится признать наличие такой связи; кто боится отличаться от других, тот не осмелится признать, что ложь есть ложь, и тем самым сильно помещает себе раскрывать действительность.

Маленький мальчик из сказки о новом наряде короля, который видит, что король голый, не то чтобы умнее взрослых, он просто не так склонен к конформизму. К тому же любое новое открытие сопряжено с риском, а рискованные предприятия требуют не только определенной степени внутренней уверенности, но и жизнерадостности, что можно найти только у тех людей, для кого жизнь – нечто большее, чем процесс ослабления напряженности и устранения боли. Чтобы понизить общий уровень тупости, нам нужен не рост «интеллекта», а иной тип характера: независимые, предприимчивые люди, влюбленные в жизнь.

Не могу завершить тему об интеллекте, не затронув еще один аспект, связанный с опасностью интеллектуализации и неправильным употреблением слов. Слова можно употреблять и безотносительно к их подлинному значению, но при этом они уподобятся пустым раковинам, и постигать философские, религиозные и политические идеи приходится так же, как изучают иностранный язык. В самом деле, в смешении слов
и фактов заключена величайшая опасность, которой следует избегать; словесный фетишизм мешает осмыслению реальности.

Это наблюдается во всех сферах, больше всего в религии, политике и философии. Подавляющее большинство американцев верят в Бога; однако все наблюдения, как научно организованные, так и незапланированные, показывают, что вера в Бога очень мало сказывается и в деятельности людей, и в их поведении. Большинство людей заняты здоровьем, деньгами и «образованием» (как части успеха в обществе), а вовсе не теми проблемами, которые встали бы перед ними, если бы они думали о Боге. Мы испытываем потребительский голод и гордость за наше производство, то есть проявляем все черты материализма, который обвиняем в «безбожии». Если в нашем веровании в Бога к чему-то
и следует отнестись серьезно, так это к признанию того, что Бог превратился в идола. Не в того идола из дерева или камня, которому поклонялись наши предки, а в идола слов, фраз, доктрин. Каждую минуту мы нарушаем требование не поминать имя Божье всуе, то есть
употребляем его имя впустую, а не как сбивчивое выражение невыразимого переживания. Мы считаем людей «религиозными», потому что они говорят, что верят в Бога. А трудно ли это сказать? Но кроется ли что-то подлинное за прозвучавшими словами?

Очевидно, что я говорю здесь о переживании, составляющем подлинное содержание слов. Что это за переживание? Признать себя частью человечества, жить в соответствии с системой ценностей, в которой все они подчиняются доминирующей цели жизни — полному воплощению любви, справедливости и истины; это означает постоянное стремление развивать свои способности любви и разума до тех пор, пока не установится новая гармония с миром; это означает стремиться к смирению, осознать свою тождественность всем существам и отказаться от иллюзии обособленного неразрушимого Эго. Это означает также не смешивать, что принадлежит Богу, а что — кесарю…

Разница между двумя областями касается еще одного очень важного аспекта религиозного опыта — отношения к власти. Царство кесаря – то царство власти. В нашем физическом существовании все мы находимся в чьей-то власти. Если у кого-то есть пистолет, он может убить нас или отправить в тюрьму; если кто-то контролирует средства нашего
. жизнеобеспечения, он может уморить нас голодом или заставить нас выполнять его приказания. Если мы хотим жить, мы вынуждены подчиниться или бороться в расчете на удачу, которая случается так редко.

Именно потому, что власть решает вопрос о жизни и смерти, свободе и рабстве, она воздействует не только на тела, но и на умы. В чьих руках превосходящая сила, тот вызывает восхищение и поклонение. Он считается воплощением мудрости и добра, даже если порабощает нас, ибо мы предпочитаем «добровольно» подчиняться «хорошим» и «мудрым», нежели признать свою беспомощность в том, чтобы перестать повиноваться грешникам. Пока мы прославляем власть, мы принимаем ценности кесаря, и если мы свяжем Бога с властью, воистину мы совершим величайшее святотатство, обратив Бога в кесаря. Именно это люди и совершали на протяжении тысячелетий. Подлинно религиозный опыт признает существование власти, но никогда не прославляет власть — носительницу мудрости и добра…

Эволюция религии тесно переплетается с развитием человеческого самосознания и индивидуализации. Видимо, по мере развития самосознания у человека развивалось также ощущение одиночества и обособленности от других людей. Это ощущение приводит к сильному беспокойству; и чтобы преодолеть его, в человеке нарастает страстное желание
объединиться с миром, прервать состояние отделенности. Сотни тысяч лет он пытался вернуться к своим истокам, снова слиться с природой. Он хотел снова воссоединиться с животными, с деревьями, хотел избежать того, чтобы быть человеком, осознавать себя и мир. Многими способами старался он достигнуть этого единства. Он поклонялся деревьям и рекам, он отождествлял себя с животными, для Чего старался чувствовать и действовать, как животное. Или же он пытался устранить сознание, забыть, что он человек, с помощью опьянения, наркотиков или сексуальных оргий. Наконец, он изготовил себе идолов, в которые вложил все, что имел, которым приносил в жертву своих детей и свой скот, чтобы почувствовать себя частью идола, сильным и могущественным в этом симбиозе. Однако в один исторический момент, совершенно
недавно, менее четырех тысяч лет назад, человек совершил решительный поворот. Он признал, что никогда не сможет обрести единства, отказываясь от человечности, никогда не сможет вернуться к невинности рая, никогда не сможет, возвращаясь назад, решить проблему бытия человека, то есть и возвышаться над природой, и оставаться ее частью.
Он признал, что сможет решить свою проблему, только двигаясь вперед, полностью развивая разум и любовь, становясь человечным в полном смысле слова и тем самым находя новую гармонию с людьми и природой, снова обретая свой дом в мире.

Это прозрение переживалось во многих местах мира между 1500 и 500 гг. до н. э. Лаоцзы открыл его в Китае, Будда — в Индии, Эхнатон — в Египте, Моисей — в Палестине, философы — в Греции. Опыт, на котором покоились эти открытия, не мог быть совершенно
одинаковым; в самом деле, нет даже двух индивидов с совершенно одинаковым опытом. Но в сущности они совпадали, хотя формулировались совершенно по-разному. Лаоцзы и Будда вообще не говорили о Боге: Лаоцзы говорил о «пути», Будда — о нирване и просветлении. Греческие философы говорили о принципе, о первичной субстанции или
о неподвижном двигателе. Со своей стороны, египтяне и израильтяне использовали совсем другие понятия: привыкшие жить в централизованных, но небольших государствах с могущественной фигурой царя, они представляли себе и высшее существо как управляющего небом и землей. Израильтяне боролись против идолов, они запретили создавать любые образы Бога; их величайший философ Маймонид тысячелетие спустя заявил, что даже упоминать божественные атрибуты недопустимо. Однако концептуальное осмысление Бога как формы выражения невыразимого сохранилось в иудаизме и христианстве и стало, таким образом, доминирующим понятием религиозного опыта в западном мире.

В XVIII –XIX вв. многие выступали против такого концептуального осмысления, одновременно протестуя против власти королей и императоров. В философии Просвещения и в новом гуманизме опыт, лежащий в основе религиозной традиции, выражался в нетеистических терминах, скорее относящихся к человеку, чем к Богу. Однако отношение было то же самое. В нем была выражена забота о полном развитии
человека, о превращении его в цель, но не в средство, о создании социальных условий для духовного развития человека. Социализм Маркса, Фурье, Кропоткина, Оуэна, Жореса, Розы Люксембург и Горького был наиболее важным, подлинно религиозным движением последнего столетия./Крушение гуманистической традиции, начавшееся во
время мировой войны 1914 г., почти полностью разрушило это нетеистическое <религиозное> движение. Нищие заявил, что Бог умер; то, что произошло после 1914 г., означало, что человек умер. Гуманистическая духовная традиция поддерживалась в небольших кружках и немногими людьми; величайшими ее представителями являются в наше время такие люди, как Гаиди, Эйнштейн и Швейцер.

Словесный фетишизм столь же опасен в области политической идеологии, как и в области религиозной идеологии. Слова надо рассматривать в единстве с делами и целостной личностью того, кто их произносит. Слова имеют смысл только а общем контексте поступков и характера; если же между этими компонентами отсутствует единство, то слова вводят в заблуждение и самого человека, и других людей; вместо того
чтобы открывать реальность, они способствуют ее сокрытию. Исторический период, в который мы живем, многим внедрил это в сознание. Большинство лидеров социалистического движения, рассуждавших об интернационализме и мире до 2 августа 1914 г., днем позже включили в нагнетание военной истерии. Четырьмя годами позже те же самые лидеры воспрепятствовали эффективному обобществлению производства после революции в Германии, использовав лозунг «Социализм на марше». Социалист Муссолини стал лидером фашизма, но вплоть до самого дня предательства его слова не отличались от слов других социалистов. «Национал-социализмом» назвал Гитлер свою систему, цель которой — экспансионизм на Востоке и на Западе во имя интересов
тяжелой промышленности Германии. Сталин назвал «социализмом» свою систему, имевшую целью быструю индустриализацию России при полном игнорировании всех человеческих ценностей, характерных для социализма Маркса. Однако как друзья, так и враги принимали его слова за реальность. И мы поступаем так же, называя Франко и других диктаторов «представителями свободного мира».

Словесный фетишизм противостоит постижению действительности, тогда как поиск истины, все возрастающее приближение человека к ней — признак его развития. Поиск истины — это в то же время отказ от иллюзий. Будда, Моисей, греческие философы, новая наука, философы Просвещения, великие художники, физики, биологи, химики, Маркс
и Фрейд — всех их объединяло страстное желание прорваться сквозь «майя» — обманчивую завесу чувств и «здравого смысла» — и достигнуть восприятия истинной сущности человеческого и природного, духовного и материального. У них было разное поле деятельности, методы тоже отличались, но их побуждения и цели, несомненно, были одними и теми же. Всем, чего достиг человеческий род духовно и материально,
он обязан разрушителям иллюзий и искателям истины.

Поиск истинной сущности и разоблачение иллюзий не только дают понимание и знание, в ходе их меняется человек. У него открываются глаза, он пробуждается, он видит мир таким, каков он есть, и соответственно он учится использовать и развивать свои интеллектуальные и эмоциональные силы, чтобы овладеть действительностью.
Реалист только тот, чьи глаза открыты. И не случайно, что сегодня наиболее творческие представители искусства и науки — и мужчины и женщины,- за очень небольшим исключением, стоят на сходных позициях. Они разделяют убеждение в том, что существует потребность во взаимопонимании между народами, в политическом и экономическом освобождении развивающихся стран, что сложилась необходимость
покончить с войной и гонкой вооружений, что есть основание верить в возможность для человека стать полностью человечным и в необходимость решить вопрос в пользу жизни, а не смерти. Однако «реалисты» обвиняют этих ведущих деятелей нашей культуры в «сентиментальности», «мягкости», «нереалистичности».

Вопреки всем историческим свидетельствам ратующие за «реализм» утверждают, будто мир можно сохранить только ускорением гонки вооружений; они обыгрывают баланс потерь, согласие которому 60 миллионов погибших американцев — приемлемая цифра, а 100 миллионов — уже неприемлемая. Они рассуждают о программах строительства убежищ, призванных защитить население; они изобретают фантастические аргументы, лишь бы избежать признания того, что в случае термоядерной войны, по всей вероятности, почти все жители больших городов погибнут в считанные часы, что в убежищах, что без них. Эти, с позволения сказать, «реалисты» не понимают, что они наименее реалистичны. В прошлом отдельные части человеческого общества были настолько независимы друг от друга, что, когда «реалисты» одной цивилизации доводили ее до краха, другие цивилизации могли по-прежнему процветать. Сегодня узы рода человеческого настолько тесно переплетены, что одна группа сумасшедших «реалистов» может положить конец доблестным усилиям сотен поколений…

Между тем, однако, мир изменился. Революция колониальных народов, воздушное сообщение, радио и так далее сократили земной шар до размеров одного континента или, точнее, до размеров государства в том виде, как они существовали лет сто назад. Впрочем, нарождающийся Единый Мир не потому един, что различные его части связаны дружескими или братскими узами, а скорее потому, что ракеты могут принести смерть и разрушение почти в любую часть мира в считанные часы. Таким образом, единый мир един скорее как единое потенциальное поле битвы, нежели как новая система всемирного гражданства. Мы живем в едином мире, но своими мыслями и чувствами современный человек все еще остается в рамках национальных государств. В первую очередь он
еще принадлежит суверенным — государствам, а не человечеству в целом. Такой анахронизм может привести к катастрофе. Это напоминает ситуацию с религиозными войнами, имевшими место до тех пор, пока религиозная терпимость и сосуществование не стали принципами европейской жизни.

Чтобы не подвергнуться саморазрушению, единый мир нуждается в новом человеке — человеке, преодолевающем узкие рамки национального государства и признающем любое человеческое существо соседом, а не варваром; человеке, для которого его дом — весь мир.
Почему же так труден этот шаг? Жизнь человека начинается в утробе матери. Даже после рождения он остается частью матери, подобно тому как первобытный человек был частью природы. Все больше осознает он свою обособленность от других людей, сохраняя тем не менее глубокую привязанность к надежному и безопасному прошлому. Он боится полно-
стью порвать с прошлым и стать самостоятельным индивидом. Мать, племя, семья — все они так «привычны». Чужак, не связанный с нами ни узами крови, ни обычаями, ни пищей, ни языком, вызывает подозрение: не опасен ли он?

Эта установка на «чужака» неотделима от отношения к самому себе. Пока любого из своих ближних я воспринимаю как существенно отличного от меня, пока он остается чужаком, я тоже остаюсь чуждым самому себе. Когда я переживаю себя как целостность, я признаю, что я такой же, как любое другое человеческое существо, что я ребенок, грешник, святой, что я и надеюсь, и отчаиваюсь, что я могу испытывать и радость,
и грусть. Я обнаруживаю, что люди различаются только идеями, обычаями, внешностью, а в сущности человек остается тем же самым. Я обнаруживаю себя в любом другом, и, открывая ближнего, я открываю самого себя, и наоборот. В этом переживании я открываю, что такое человечность и что такое Единый Человек.

До сих пор Единый Человек мог считаться роскошью, пока Единый Мир еще не сформировался. Теперь Единый Человек обязан появиться, иначе Единому Миру не суждено жить. Этот шаг исторически сопоставим с великой революцией, состоявшей в переходе от поклонения многим богам к Единому Богу или Единому He-Богу. Для этого шага характерна была мысль о том, что человек должен перестать служить идолам, будь то природе или делу рук своих. Пока человек не достиг этой цели. Он лишь менял имена своим идолам, но продолжал служить им. Однако человек изменился. Он добился некоторого прогресса в понимании самого себя и огромного прогресса в понимании при-
роды. Он усовершенствовал разум и приблизился к тому, чтобы стать воплощением человечности. В ходе этого процесса, однако, он развил такие разрушительные силы, что может уничтожить цивилизацию еще до того, как будет сделан решающий шаг к созиданию нового человечества.

Конечно, мы располагаем богатым наследием, которое ждет своего претворения в жизнь. Но в отличие от представителей XVIII и XIX вв., обладавших несокрушимой верой в будущий прогресс, мы отчетливо видим, что вместо прогресса можем породить варварство или даже полностью разрушить себя. Альтернатива: социализм или варварство — стала сегодня устрашающе реальной, поскольку силы, порождающие варварство, выглядят более могущественными, чем те, что работают против него. Но спасет мир от варварства не «социализм» управленческого тоталитаризма, а возрождение гуманизма, становление нового западного мира, использующего свою техническую мощь во имя человека, вместо того чтобы использовать человека ради вещей, нового общества, в котором принципы развертывания человеческого содержания направляют экономику, а не слепые, неуправляемые экономические интересы правят социальными и экономическими процессами.

Важными вехами в борьбе за возрождение гуманизма являются идеи Маркса и Фрейда. Маркс намного глубже проник в сущность социальных процессов и гораздо меньше, чем Фрейд, зависел от социально-политической идеологии своего времени. Фрейд глубже проник в природу человеческого мышления, аффектов, страстей, хотя он и не смог
возвыситься над принципами буржуазного общества. Оба они снабдили нас интеллектуальным инструментарием, с помощью которого можно прорваться сквозь обманную завесу рационализаций и идеологий и проникнуть в сердцевину индивидуальной и социальной реальности. Несмотря на недостатки соответствующих теорий, они сбросили мистифицирующие покровы, скрывавшие истинную сущность человека. Они заложили основы новой Науки о Человеке, которая крайне необходима в грядущую Эру Человека, когда, говоря словами Эмерсона, не вещи будут понукать человечество, а человек окажется в седле.

XII. КРЕДО

Я убежден, что человек появился в результате естественного развития, что он часть природы, но превосходит ее, будучи наделен разумом и самосознанием. Я считаю, что сущность человека вполне познаваема. Однако она не есть некая субстанция, характеризующая человека во все исторические времена. Сущность человека заключается в противоречии, заложенном в его существовании, и это противоречие вынуждает человека действовать в поисках его разрешения. Человек не может оставаться нейтральным и пассивным перед лицом этой экзистенциальной дихотомии.

Существование человека как человека ставит перед ним вопрос, как преодолеть раскол между собой и внешним миром для достижения чувства единения с ближними и с природой. Человек должен отвечать на этот вопрос каждое мгновение своей жизни. И не только, или даже не столько мыслями или словами, сколько тем, как он живет и действует.

Мне представляется, что существуют немногие доступные познанию ответы на этот вопрос о существовании (история религии и философии — перечень таких ответов), и что они могут быть сведены к двум основным альтернативам. Одна из альтернатив связана с попытками человека вновь обрести гармонию с природой путем регресса к дочеловеческим способам существования, за счет элиминирования специфически человеческих качеств — разума и способности любить. Другая ставит целью полное развитие человеческих возможностей и установление новой гармонии с ближними и с природой.

Я уверен, что первый путь обречен на неудачу. Он ведет к смерти, разрушению и страданию, а не к росту человека, не к его гармонии и силе. Напротив, вторая альтернатива исключает алчность и эгоцентризм, требует дисциплины, воли и внимательного отношения к тем, кто способен указывать путь. И хотя этот путь трудный, только он имеет шансы на успех, ведь даже если цель еще не достигнута, активность и усилия, направленные на ее достижение, уже оказывают объединяющий, интегрирующий эффект, мобилизующий энергию человека.

Я верю, что основной выбор человека — это выбор между жизнью и смертью. Каждый поступок предполагает этот выбор. Человек свободен сделать свой выбор, но свобода эта ограничена. Существует много благоприятных и неблагоприятных моментов, которые влияют на человека — его психологическая конституция, особенности социального окружения, семья, учителя, друзья случайные и выбранные. Задача человека — расширять пространство своей судьбы, укреплять то, что содействует жизни, в противоположность тому, что ведет к смерти. Говоря о жизни и смерти, я имею в виду не биологическое состояние, а способы бытия человека, его взаимодействия с миром. Жизнь означает постоянное изменение, постоянное рождение. Смерть означает прекращение роста, окостенелость, зацикленность. Несчастная судьба многих людей — следствие несделанного ими выбора. Они ни живые, ни мертвые. Жизнь оказывается бременем, бесцельным занятием, а дела — лишь средством защиты от мук бытия в царстве теней.

Я уверен, что ни жизнь, ни история не обладают конечным смыслом, который в свою очередь придавал бы смысл жизни отдельных людей или оправдывал бы их страдания. Однако, если учесть противоречия и слабости, с которыми сопряжено существование человека, то вполне естественными оказываются его поиски «абсолюта», дающего ему иллюзию определенности и освобождающего его от конфликтов, сомнений и ответственности. Но не бог, в какие бы теологические, философские или исторические одежды его ни облачали, посылает человеку спасение или приговор. Только сам человек может найти для себя цель своей жизни и способы ее достижения. Бесплодны поиски спасительных глобальных или абсолютных ответов, но можно стремиться к такой глубине, силе и ясности жизненного опыта, которая дает силы жить вне иллюзий и быть свободным.

Я убежден, что никто не может «спасти» своего ближнего, сделав за него выбор. Все, чем может помочь один человек другому — это раскрыть перед ним правдиво и с любовью, но без сантиментов и иллюзий, существование альтернативы. Столкновение с реальностью может пробудить дремлющие в человеке силы и помочь ему выбрать жизнь в противоположность смерти. Если же человек не способен выбрать жизнь, то никто другой не способен вдохнуть жизнь в него.

Я знаю только два пути, ведущие к выбору добра. Первый заключается в служении и подчинении моральным устоям. Этот путь может оказаться эффективным, но нужно помнить, что в течение тысячелетий лишь немногим удалось соответствовать даже требованиям Десяти Заповедей. Гораздо большее число людей совершали преступления, когда люди, облеченные авторитетом, называли их благом. Второй путь — развивать чувство добра, делая хорошее и правое. Говоря о чувстве добра, я не имею в виду удовольствие во фрейдовском смысле. Я сошлюсь на знакомое многим чувство повышенной включенности в жизнь, когда человек находит подтверждение своих возможностей и своей идентичности.

Я убежден, что воспитание означает знакомство молодежи с лучшим из наследия человечества. Но так как большая часть этого наследия выражается словами, то воспитание эффективно, только если эти слова обрели реальность в лице учителя, в практике и в устройстве общества. Только материализованная во плоти идея может оказать влияние на человека; идея, которая осталась словами, способна изменять только слова.

Я верю в способность человека к самосовершенствованию. Однако наличие способности к самосовершенствованию — лишь НЕОБХОДИМОЕ условие достижения человеком своей цели, но не ДОСТАТОЧНОЕ. Если человек не сделал свой выбор в пользу жизни и развития, то он с неизбежностью становится разрушителем, превращаясь в живой труп. Греховность и утрата себя так же реальны, как добродетель и включенность в жизнь, и составляют вторичный круг возможностей человека, в который он попадает в том случае, если он выбирает отказ от реализации своих первичных возможностей.

Я полагаю, что только в исключительных случаях люди рождаются святыми или преступниками. Большинство из нас имеют предрасположенность и к хорошему, и к дурному, хотя соотношение этих предрасположенностей, по-видимому, варьирует от человека к человеку. Поэтому наша судьба сильно зависит от тех влияний, которые трансформируют эти предрасположенности. Наибольшее влияние оказывает семья. Но сама семья во многом — представитель общества, проводник ценностей и норм, которые общество внедряет в сознание людей. Поэтому важнейшими факторами развития человека являются структура и ценности того общества, в котором он родился.

Я полагаю, что общество одновременно и поощряет, и сдерживает. Только в сотрудничестве с другими, в процессе труда человек развивает свои способности, только в ходе истории он творит сам себя. Но в то же время большинство обществ до сегодняшнего дня служили целям немногих, стремившихся использовать остальных как средство. Им приходилось использовать свою власть для подавления и запугивания большинства (а таким образом, косвенно, и самих себя), чтобы не дать этому большинству в полной мере развить свои способности. В результате общество всегда вступало в конфликт с человечностью, с универсальными нормами, относящимися к каждому без исключения. Только когда цели общества станут тождественны целям общечеловеческого развития, оно перестанет калечить людей и порождать зло.

Я верю, что каждый человек — представитель всего человечества. Мы различаемся по уровню интеллекта, здоровью и талантам. И все же мы все — одно. Мы все — святые и грешники, взрослые и дети, и никто из нас не возвышается над другими и не судья ему. Мы все разбужены вместе с Буддой, мы все распяты вместе с Христом и мы все убиты и обездолены Чингисханом, Сталиным и Гитлером.

Я уверен, что можно понять, что такое целостный универсальный человек, только через осуществление своей индивидуальности, но отнюдь не пытаясь свести себя к абстрактному общему понятию. Жизнь ставит перед человеком парадоксальную задачу: с одной стороны реализовать свою индивидуальность, а с другой — превзойти ее и прийти к переживанию универсальности. Только всесторонне развитая личность может подняться над своим Я. Я уверен, что царство Единого Мира может наступить только тогда, когда придет новый человек — человек, который вырвется из оков архаических кровных связей, который почувствует себя сыном человеческим, гражданином мира, который будет предан человечеству и жизни, а не отдельной ее части; человек, который будет любить свою страну вследствие любви к человечеству и на чьи суждения не будет влиять клановая принадлежность.

Мне представляется, что развитие человека — это процесс беспредельного рождения, беспрестанного пробуждения. Наше обычное состояние — полусон; нашего бодрствования хватает лишь на дела; для жизни мы пробуждены недостаточно, хотя только это и имеет значение для живого существа. Вождями человечества являются те, кто пробудил человека от полудремы. Врагами человечества являются те, кто погружает человека в сон, и неважно, выступает ли а роли их сонного зелья молитва Богу или Золотому Тельцу. Я испытываю трепет, когда оглядываюсь на историю развития человека за последние четыре тысячи лет. Человек развил свой разум настолько, что стал способен раскрывать загадки природы, и освободился от власти слепых сил природы. Но в момент своего величайшего триумфа, стоя на пороге нового мира, он попал во власть вещей и организаций, которые сам создал. Человек изобрел новый способ производства и сделал производство и распределение своими новыми идолами. Человек обожествил создание рук своих и превратил самого себя в слугу вещей. Человек всуе говорит о Боге, свободе, человечности, социализме, он поклоняется своей силе — бомбам и машинам — дабы скрыть свою человеческую несостоятельность, он хвастается своей разрушительной силой, дабы скрыть свое бессилие.

Я уверен, что единственное, что может спасти нас от самоуничтожения — это разум, способность распознать нереальность большинства обуревающих человека идей, способность пробиться к реальности, скрытой за многослойной толщей лжи и идеологий; разум не как вместилище знаний, а как «своего рода энергия, сила, которая полностью познается только в ее действии и в результатах…», сила, «основным содержанием которой является способность соединять и разъединять, понимать и предвидеть». Насилие и оружие нас не спасут; здравый рассудок может.

Я знаю, что разум бесплоден, если человек лишен надежды и веры. Гете был прав, говоря, что глубочайшее различие между разными историческими эпохами — это различие между эпохами веры и безверия. Гете говорил, что эпохи торжества веры прекрасны, возвышены и плодотворны; напротив, эпохи господства безверия исчезают бесследно, поскольку никто не занимается тем, что не приносит плодов. Вне сомнения, тринадцатое столетие, эпохи Возрождения и Просвещения были эпохами веры и надежды. Боюсь, что западный мир в двадцатом столетии скрывает от себя, что он утратил веру и надежду. Воистину, где нет веры в человека, вера в машины не спасает от исчезновения, напротив, она лишь приблизит конец. Либо западный мир окажется способным возродить гуманизм, сутью которого является полнейшее развитие человеческого в человеке, а не производство и труд, либо Запад погибнет, как многие другие великие цивилизации.

Мне представляется, что способность понять истину зависит больше от характера человека, чем от интеллекта. Важнее всего смелость сказать НЕТ, не подчиниться требованиям силы и общественному мнению, стряхнуть с себя сон и стать человеком, проснуться и избавиться от чувства беспомощности и пустоты. Ева и Прометей — два великих мятежника, чьи «преступления» освободили человечество. Но способность сказать осмысленное «нет» предполагает и способность сказать осмысленное «да». «Да» Богу — это «нет» кесарю; «да» человеку — это «нет» всем тем, кто пытается его поработить, эксплуатировать или унизить.

Я верю в свободу, в право человека быть самим собой, отстаивать себя и давать отпор всем тем, кто пытается помешать ему быть собой. Но свобода — это нечто большее, чем отсутствие притеснения. Это не только «свобода от». Это «свобода для» — свобода стать независимым; свобода быть многим, а не обладать многим или пользоваться многим — вещами и людьми,

Я полагаю, что ни западный капитализм, ни советский или китайский коммунизм не способны решить проблему будущего. И те, и другие порождают бюрократию, которая превращает людей в вещи. Человек должен поставить законы природы и общества под свой сознательный и рациональный контроль; но не контроль бюрократический, который управляет и вещами, и людьми, а контроль свободных ассоциированных производителей, которые управляют вещами и подчиняют их человеку, который есть мера всех вещей. Не «капитализм» и «социализм», а бюрократизм и гуманизм являются истинными альтернативами. Демократический, децентрализованный социализм есть реализация условий, необходимых для достижения конечной цели полного раскрытия человеческих возможностей.

Мне представляется, что одной из наиболее гибельных ошибок в жизни человека или общества является попадание в шоры черно-белых стереотипов мышления. «Лучше мертвый, чем красный», «либо отчужденная индустриальная цивилизация, либо индивидуалистическое доиндустриальное общество», «либо перевооружение, либо беспомощность перед лицом врага» — примеры таких альтернатив. Всегда существуют иные, новые возможности, которые открываются сознанию человека, только когда он освобождается от смертельной схватки стереотипов и оказывается способным услышать голос человечности и разума. Принцип «меньшего из зол» — это принцип отчаяния. В большинстве случаев следование этому принципу лишь оттягивает победу большего зла. Риск поступать, следуя правде и человечности, вера в силу правды и человечности гораздо реалистичнее, чем так называемый реализм оппортунистов (от англ. opportunity — удобный случай, возможность). Я говорю, что человек должен освободиться от иллюзий, которые порабощают и парализуют его, что человек должен осознать реальность, существующую внутри и вокруг него, чтобы создать мир, который не нуждался бы в иллюзиях. Свобода и независимость могут быть достигнуты, только когда падут оковы иллюзий.

По моему убеждению, главный вопрос сегодняшнего дня — это вопрос о войне и мире. Человек в состоянии уничтожить всю жизнь на Земле, либо разрушить цивилизацию и уничтожить ценности у оставшейся части людей и построить варварскую, тоталитарную организацию, которая подчинит себе все, что останется от человечества. Проснуться, увидеть эту грозящую опасность сквозь поток фальшивой болтовни, предназначенной скрыть от людей вид той бездны, в которую они движутся, — вот единственная обязанность, единственная нравственная и интеллектуальная задача, которую должен сегодня взять на себя человек. Если он этого не сделает, мы все будем обречены. Если нам всем суждено погибнуть в ядерной катастрофе, то не потому, что человек не способен стать человеком, или что человек изначально несет в себе зло; это случится потому, что засилье глупости не позволит ему увидеть реальность и поступать по правде.

Я верю в способность человека к самосовершенствованию, но сомневаюсь, сможет ли он достигнуть цели, если вскоре не проснется.
Сторож! Сколько ночи?
Сторож отвечает.
Приближается утро, но еще ночь.
Если вы настоятельно спрашиваете,
то обратитесь, и приходите
(Исаия, 21, 11-12)